Один против всех: таков был мой девиз.
Дружба только подчеркивала ограниченность каждого.
Я завидовал прославленным узникам, писавшим в темницах на оберточной бумаге. Они приносили себя на алтарь ради современников, но были избавлены от общения с ними.
Человечество спит; ночь; жена и дети спят, а может, даже и умерли; хозяйка квартиры спит; сон вычеркнул меня из памяти всех. Вот это одиночество: два миллиарда людей улеглось, и я возвышаюсь над ними единственным дозорным.
... из разрозненных особей возникало единое скопище, в котором каждый терял себя.
Не разделяя ни желаний, ни надежд, ни радостей рода человеческого, я хладнокровно расточал себя во имя того, чтобы его пленять... Он был моим зрительным залом, зажженная рампа отделяла меня от него, ввергая в горделивое одиночество, всякий раз оборачивавшееся тоской... Однако в минуты озарения, которые повергали меня в отчаяние, я замечал, что роль у меня дутая: текст длинный, много выходов, но ни одной сцены, где я был бы пружиной действия...
На своем воздушном островке я первенствовал, я был вне конкурса; стоило поставить меня в обычные условия - и я оказался в числе последних.
... я был не прочь вернуться к своему одиночеству, я любил свой недуг.
ЖАН-ПОЛЬ САРТР, СЛОВА, 1964